— Хороший вопрос, деловой… — Он бросил на Малина острый взгляд из-под вдруг насупившихся бровей: — Только не «по-вашему», а по-нашему, по-чекистски. Да, мы товарищи. И даже друзья. Мы должны выручать друг друга во всем: на службе, в быту…
— А как это — в быту? — перебил Малин. — Делиться продуктами?
— И это тоже. Но не это главное. Главное — всегда и безусловно выполнять свой долг: беспощадно, отрешаясь от личных чувств и переживаний, подавлять любые проявления контрреволюции и всего того, что с нею связано.
— Но нас учили сочетать беспощадность с милосердием и добротой.
— Верно, на первом этапе… А сейчас борьба обострена до предела. Либо мы их, либо… Впрочем, «либо» не будет. Не допустим. Поэтому сегодня — никаких сомнений! Никаких фиглей-миглей! Мы — стальная гвардия рабочего класса, карающий меч диктатуры пролетариата!
— И нашей родной ВКП(б)! — радостно вставил Малин.
Сцепура тяжело посмотрел:
— А ты знаешь, что партия наша все более и более засоряется разного рода оппортунистами, оппозиционерами, скрытыми и даже полускрытыми врагами? То-то же… Так что партия тут пока ни при чем. Вот очистим ее от скверны, тогда другое дело… А пока знай: почувствовал, что я, Сцепура, гну не туда — немедленно сообщай вышестоящему руководству!
— Как это «не туда»?
— Не туда и есть не туда… Вот, скажем, я Князеву арестовал, а Боде упросил освободить. Что будешь делать?
— Сообщу немедленно!
— Понял, слава труду… И вообще: приятель или друг твой высказался вражески, рассказал анекдот про руководство, даже местное, это не принципиально, — немедленно принимай меры! Даже если самые близкие родственники позволили себе как бы в шутку высказаться не в установленном порядке — тем более! Скажу тебе так: отец или мать уклонились в контру — задави чувства! Пересиль! Мировая революция важнее! И если мы не совершим ее по своей слабости или слюнтяйству, будущие поколения нам никогда не простят! А теперь ступай и подумай над моими словами и знай: лично я считаю тебя перспективным работником!
Малин выкатился из отдела на крыльях, в груди нарастала песня или что-то очень похожее на нее, окружающее вдруг стало восприниматься в черно-белом цвете: кто не с нами, тот против нас — эту великую истину только теперь осознал Семен по-настоящему и полной мерой. Дома, уплетая за обе щеки яичницу из шести яиц (предстоял трудный вечер), рассказал матери о разговоре со Сцепурой и добавил, торжественно и мрачно усмехаясь: «Я думаю, что сегодня и отец и отчим перевернулись в своих гробах. Отец — от ненависти, и я этим гордюсь, а отчим — от фешенебельной радости и счастья — каков пасынок, а? Обскакал… И я тоже счастлив, мама…» Софья Сигизмундовна вытерла слезы, отрезала толстый ломоть хлеба домашней выпечки, густо намазала его желтоватым маслом с рынка (она любила свежие продукты), поверх прилепила шмат розовой телятины (собственно, зачем служить в центре рабочего питания, если не питаться оттуда семьей?) и поднесла ко рту сына. «Как ты талантлив, Сенечка… Я вся замираю от ужаса, как ты талантлив… И какой умный человек твой начальник товарищ Сцепура, чтоб он был здоров с женой и детками!» — «Он не женат», — с трудом выговорил Семен, пытаясь проглотить слишком большой кусок бутерброда. «Правда? — радостно всплеснула руками Софья Сигизмундовна. — Это палец судьбы!» — «Перст», — поправил Семен, справившись с бутербродом. «Пусть перст, это даже лучше. Ты помнишь, как фамилия начальника Экономического управления ГПУ?» — «Еще бы! Кацнельсон»[27]. — «Ну так вот: сюда приехала его племянница Циля, которая, представь себе, по дедушке дальняя родственница твоего отчима Зиновия! Красавица, нет слов! Ты только представь себе, какой это будет полезный брак!»
Чмокнув мать в щеку, Малин примерил перед зеркалом маскарадный костюм (наволочку с прорезями для глаз и длинным красным клювом, похожим на морковку, и хвост из гусиных перьев, скрепленных нитками и гуммиарабиком) и восхищенно закрутил головой: «Во мне есть нечто орлиное, правда?» — «Да-да, — согласилась мать. — Ты — моя птичка!» И Малин умчался в клуб Портового завода.
Здесь уже собралась огромная толпа, многие были в масках, шла оживленная торговля билетами (весь сбор поступал в фонд вспомоществования китайским кули, которых нещадно эксплуатировала и собственная, компрадорская, и, главным образом, японская империалистическая буржуазия), Малин надел наволочку и хвост и встал в очередь — на оперативном совещании у Сцепуры было условлено, что конспирация должна быть абсолютной.
Играл оркестр, пионеры пели: «Наш паровоз, вперед лети!» — группа ветеранов в буденовках и гимнастерках с «разговорами» грозно вздымала охрипшие еще со времен взятия Перекопа голоса до немыслимо заоблачных высот: «Но от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней!» — чуть в стороне парень с желтым бантом (такой же был и на его гитаре) выводил странным тенором: «Ты сидишь у камина и смотришь с тоской…» Отстояв очередь, Малин получил билет и направился к парадному входу мимо Сергея Петровича, который мрачно разглядывал толпу и размышлял о том, что победа революции и гражданской — полная и бесповоротная, отчего у людей хорошее настроение и много надежд, а врагов практически нет и даже нет мыслящих иначе — все устремлены в едином порыве в светлое завтра, все согласны за него жизнь положить, а уж отдать физические и нравственные силы — об этом нечего и говорить! Не может быть двух мнений, как сказал бы Сцепура.
Но вот — досадная частность: Сцепура все же организовал опермероприятие, чтобы выловить банду контрреволюционеров.
А они есть? (Немаловажный вопрос.)
Но ведь Мерт стрелял, убил двоих и письмо еще получил от этого незадачливого Дудкина. Это — факт.
Но правильно ли объясняет этот факт Сцепура?
Нет, неправильно.
Не в попытке свержения социализма здесь дело.
А в том (наверняка, наверняка!), что у государства хотят отнять Качина! Гениального военного изобретателя…
А так называемая «контрреволюция» — это только дьявольская игра, задуманная ловким семинаристом и теми в ГПУ, кому выгодно паразитировать на фантомах. Как просто все…
А цель?
Она тоже проста, как все великое. Абсолютная и единоличная власть — вот эта цель. Диктатура. Только не пролетариата, а одного человека, узурпировавшего все прерогативы революционного класса — гегемона.
Ну что ж, ну что ж… Понять — не значит исправить, но это уже много, это — путь.
И все же какая антиномия: песни, пляски, искренний и беззаветный порыв и… концлагеря.
…Между тем Малин уже препирался с дежурным у входа, тщетно пытаясь доказать, что он, Малин, птица, а не ехидна, как утверждал дежурный. «Эммануэль Евгеньевич! — позвал дежурный. — Кто это?» — он дернул Малина за клюв. «Это? — задумался Эммануэль Евгеньевич, ероша пышную и очень жесткую шевелюру. — Я думаю, что это птеродактиль. Нет?» Малин покраснел, потом сделался серого цвет: «Вон не то кисель, не то медуза, а вы ничего!» — «Потому что это супруга начальника Первого отдела, — резонно объяснил Эммануэль Евгеньевич.. — А вы кто такой?» Малин решил было предъявить служебное удостоверение, но вовремя спохватился: «Я — водопроводчик второго участка!» — Тогда другое дело! — обрадовался дежурный. — У нас в женском туалете течет, так что пойдемте». Схватив Малина за руку, он поволок его через вестибюль. Проклиная свой необузданный язык, Малин мчался за ним вприпрыжку, предчувствуя нечто ужасное… Что будет, что будет… Сцепура с цепи сорвется. Мгновенно сменит милость на гнев. И тогда… Ох, лучше не думать.
У женского туалета выстроилась огромная очередь, хвост ее исчезал за колоннадой и терялся в толпе принарядившихся работниц. «Эх, бабы… — с тоской произнес дежурный. — Взяло вас не ко времени. Будто бездомные вы… — Он посмотрел на Малина: — Ладно, иди. После концерта сделаешь». И Малин поплелся в зал.
Здесь, сверкая новенькими трубами, лихо выдувал польку духовой оркестр, на эстраде выстраивали пирамиду юные пионеры под руководством тощего вожатого с политическим зачесом, кто-то тронул Малина за плечо: «Не оборачивайся. Что делает Дудкин?» — «Не знаю, — искренне признался Малин. — Меня дежурный забрал». — «Какой дежурный? Ты что мелешь?» — «Да в женском туалете вода прорвалась!» — «Ты, Малин, пьян? Признавайся — пьян?» — «Да трезвый я, трезвый, а у них там течет и очередь огромная, не верите — посмотрите», — Малин обернулся, слон с маленькими свинцовыми глазками раскачивал хоботом и огромными ушами, продолжая шипеть: «Я, Малин, рассматриваю твой поступок как удар ножа в спину мировой революции и лично мне!» Слон приподнял маску, и Малин узнал Сцепуру. Тот был гневен и красен, как вареная свекла. «Товарищ начальник, — жарко зашептал Малин. — Клянусь вам! Слово революционэра! Так стеклись обстоятельства! А я — под салютом товарища Карла Либкнехта и Розы Люксембург — не виноват! Я кровью смою! Только позвольте!» — «С Дудкина не спускать глаз. Прошляпишь — пеняй на себя», — слон-Сцепура затерялся в танцующей толпе.
